Русское-мертвое. Русская смерть Русские мертвы

Задумался о том, сколько в России совершается убийств с помощью такого оружия.

Пока искал статистику, наткнулся на публикацию Росстата о причинах смерти россиян. Стало интересно, от чего в России умереть вероятнее всего. Я взял кое-какие данные из этого отчёта за 2014-й год , добавил чуть-чуть статистики МВД и ГИБДД и получил таблицу самых массовых смертей.

Оказывается, всё довольно банально. Но, признаюсь, некоторые цифры меня удивили, а от других просто стало немного не по себе. Зато у меня есть хорошие новости для тех, кто боится авиакатастроф и/или террористов.

Если вы живёте в России, то, скорее всего, умрёте вы от болезни сердца: от этого умирает каждый четвёртый. В первой части таблицы сильнее всего удивило количество жителей страны, которые умирают "по неустановленным причинам". То есть, примерно один из 43-х россиян умирает непонятно от чего. Ещё очень странный пункт про отравление химическими и биологическими веществами. Интересно, что именно имеется в виду. Кроме того, настораживает количество людей, умирающих от злокачественных опухолей. Хочу спросить экспертов: так и должно быть? Это как-то связано со старением?

По убийствам данные сильно разнятся. Непонятно, что конкретно считать убийствами, потому что "повреждения с неопределёнными намерениями" – очень туманная формулировка. Но если 43 тысячи – это всё же убийства, то между данными МВД и Росстата существует гигантская "погрешность" в 8 тысяч человек. Печально, что самоубийств и смертей в ДТП почти столько же, сколько убийств. А от холода гибнет почти столько же людей, сколько от болезней, вызванных ВИЧ.

От отравления алкоголем умирает в 4 раза больше людей, чем от отравления наркотиками. А ещё у жителей России примерно одинаковы шансы умереть от голода и на войне. Как и обещал, хорошие новости для тех, кто опасается террористов и авиакатастроф. Вероятность любого другого финала существования, в том числе "смерти по неустановленным причинам", намного выше.

Какие эмоции вызывает у вас эта статистика? Задумались ли о тщетности бытия? Пишите в комментариях.

Среди различных версий о причинах трагических для Красной армии и всего советского народа событий лета 1941 года имеется одна откровенно глумящаяся с позиции слепой ненависти к русскому народу, россиянам над участниками войны.

Сторонники этой версии публицист Игорь Бунич, историк Марк Солонин и другие утверждают, что в начале войны в Красной армии возникло «стихийное, никем не управляемое восстание, армия не хотела воевать в защиту сталинского режима». На тысячекилометровом фронте, как утверждает Бунич, «миллионы офицеров и солдат дали предметный урок преступному режиму, начав переход на сторону противника».

Как же «доказывается» столь чудовищная клевета на советских воинов? Основой для нее послужило большое число бойцов и командиров, попавших в плен в начальный период Великой Отечественной войны. По официальным данным, за июль – декабрь 1941 года Красная армия и Военно-Морской флот потеряли убитыми 802 191 человека и 2 335 482 пропавших без вести и попавших в плен. Как видим, количество очутившихся в плену и в самом деле явно превышает число погибших. Но каково же соотношение таких потерь в других кампаниях, проведенных германским вермахтом в Европе в годы Второй мировой войны?

Польская армия, например, в боях с вермахтом потеряла 66,3 тыс. убитыми, а пропавшими без вести и попавшими в плен 420 тыс. То есть на каждого убитого польского воина приходились 6,3 попавших в плен. Разгромленная французская армия потеряла убитыми 84 тыс. солдат и офицеров, а пленными – 1 547 000, то есть на одного убитого – 18 пленных.

Историк А. И. Бурлаков совершенно справедливо ставит вопрос: чья же армия воевала более мужественно: французская, в которой на одного убитого 18 сдались в плен, или советская, потерявшая на одного убитого 2,9 пленных? Ответ, по-моему, очевиден.

Но главное опровержение версии И. Бунича, М. Солонина и иже с ними состоит в реальных фактах боевых действий Красной армии против немецких войск в начале Великой Отечественной войны. С первых же дней бойцы и командиры Красной армии самоотверженно сражались с врагом в исключительно тяжелых условиях, оказывали ему упорное сопротивление. В подтверждение тому можно привести свидетельства о стойкости пограничных застав, о защите Брестской крепости, Могилева, об ожесточенном оборонительном Смоленском сражении, о битве на Лужском рубеже в июле-августе 1941 года, о героической обороне Одессы.

Войска нацистской Германии и ее союзников до этого нигде не встречали такого ожесточенного сопротивления и не несли столь большие потери в живой силе и боевой технике. Об этом свидетельствуют бывшие генералы вермахта. Об этом пишут и немецкие исследователи Второй мировой войны, основываясь на архивных документах, донесениях командиров соединений и частей немецкой армии.

24 июня 1941 года генерал Гальдер сделал запись в своем дневнике: «Следует отметить упорство отдельных русских соединений в бою. Имели место случаи, когда гарнизоны дотов взрывали себя вместе с дотами, на желая сдаваться в плен». Чуть позже, 29 июня, он записывает: «Сведения с фронта подтверждают, что русские всюду сражаются до последнего патрона... Упорное сопротивление русских заставляет нас вести бои по всем правилам наших боевых уставов. В Польше и на Западе мы могли позволить себе известные вольности. Теперь это уже недопустимо».

Генерал Блюментрит, который в звании лейтенанта два года воевал на Восточном фронте в годы Первой мировой войны, говорил английскому историку Лиддел Гарту: «Уже сражения июня 1941 г. доказали нам, что представляет собой новая Советская армия. Мы теряли в боях до пятидесяти процентов личного состава... Красная армия 1941 – 1945 гг. была гораздо более сильным противником, чем царская армия, ибо она самоотверженно сражалась за идею».

Приведем высказывания современных германских авторов. «Несмотря на неудовлетворительное вооружение и снабжение, – пишет П. Гостони в своей книге «Красная армия», – Красная армия сражалась за свою Родину, как правило, упорно и ожесточенно. Не было случая, чтобы целые участки фронта прекращали сопротивление, вспышки паники почти всегда удавалось погашать». И. Дек одну из глав своей книги «Дорога через тысячу смертей» назвал «Только мертвые русские не стреляют». Он пишет о «чрезвычайном сопротивлении советских войск» в районе Смоленска, «города, перед которым все завоеватели на своем пути к Москве вынуждены были останавливаться».

Вероятно, нелишне напомнить и высказывание У. Черчилля. В своих мемуарах, перечисляя факторы, которые позволили Советскому Союзу выстоять в первые месяцы войны, он назвал стойкость русского народа. Он пишет: «Президента Рузвельта сочли очень смелым человеком, когда он в сентябре 1941 года заявил, что русские удержат фронт и что Москва не будет взята. Замечательные мужество и патриотизм русского народа подтверждали правильность этого мнения». Заметим, что эти высказывания относятся к фактам и событиям, которые произошли задолго до введения штрафных батальонов и заградительных отрядов.

Михаил Фролов, участник войны, доктор исторических наук
"Санкт-Петербургские ведомости"

«Русские не сдаются!» - Многие слышали эту известную фразу, но мало кто знает о трагических событиях, сопутствующих ее появлению. Эти простые слова - о героическом подвиге русских воинов, о котором забыли на многие десятилетия.

Прошло всего несколько месяцев после того, как немцы успешно применили отравляющие газы возле бельгийского города Ипр. И защитников Осовца ждала печальная участь. Российский солдат был совершенно не готов к газовым атакам. Лучшее, что он мог сделать – закрыть лицо тряпицей, смоченной в воде или в человеческой моче.

Несмотря на численное преимущество, немецкая пехота не выдержала психологического потрясения. При виде гибнущих врагов, идущих прямо на них, ландверные батальоны отступили. Солдаты 13-й роты их преследовали и расстреливали, пока не вернулись на изначальные позиции. Артиллерия фортов довершила разгром врага.

Эта контратака умирающих русских солдат стала известна как «атака мертвецов». Благодаря ей крепость Осовец выстояла.

Первая мировая война, спровоцированная

Ад русской жизни, тотальное одиночество на ледяных просторах. тоска, безысходность и смерть.
Все, что видит русский провинциал, это стабильность за котороую он призван жить,а иногда умирать в дивном новом мире, куда его очередная власть пытается загнать.
Жизнь рабов в самой большой тюрьме на Земле.

Esquire узнал у последней жительницы деревни Мягозеро в Ленинградской области Валентины Фоминой, почему, чтобы выжить в российской глубинке, нужно разговаривать с мертвыми.

"Когда двенадцать лет назад умер мой сын Коля, я не знала куда деться. Муж плакал, а я не плакала. Он говорил, что я не плачу, потому что не горюю. После похорон я взяла бутылку и веревку с гвоздем и пошла в баню. Прибила гвоздь, подготовила веревку. Сидела какое-то время, смотрела на нее. Не то. Я сняла веревку, вырвала гвоздь и выкинула бутылку. Пошла к лодке — решила утопиться. Но и там у меня ничего не получилось. Вернулась на могилу, и мне стало спокойнее. Поэтому я пошла туда и на следующий день. А потом и на следующий. Я и не заметила, что прошло двенадцать лет, как я каждый день провожу с сыном на кладбище.

Каждый день я просыпаюсь не зря. Я встаю, умываюсь и иду навестить сына. Иду, чтобы поговорить. Ведь кроме как с сыном мне больше поговорить не с кем — за последние десять лет все умерли или разъехались, и в нашей деревне я осталась совершенно одна. В летний день до кладбища идти минут тридцать, в метель — около часа. Чтобы зимой было проще идти через сугробы, я делаю себе лыжи: привязываю к ботинкам куски дерева, со двора беру две палки в руки и иду себе.

Я в Мягозере живу почти всю жизнь. Родилась в 1939 году в семнадцати километрах отсюда, а переехала в 1961-м, как замуж вышла. Стала работать в колхозе «Путь к коммунизму» зоотехником, потом повысили до бригадира. Вела учет на ферме. Скота было много, всех коров по кличкам надо было знать, раз в месяц каждую корову на жир проверять. Работы было так много, что даже ночами иногда со скотом хлопотала. Коля видел, что у меня много работы, и помогал — как пошел в первый класс, сам стал свое белье стирать, а летом траву косил, заготовлял на зиму. И полы мыл, всегда мыл полы. Коля уже когда умер, я иногда слышала, как он моет полы. Пойду на кухню, а там нет никого.

Коля умер, когда ему было ровно 40 с половиной лет. Они с женой жили в соседнем селе. Когда он вернулся из армии, работы в деревне совсем не стало, все совхозы уже распались. На тяжелых работах в лесу он не мог — сердце у него болело после армии сильно. Афганистан сделал его нервным. Там на его глазах ребят убивали. В первые дни, когда он только вернулся, я спала с ним рядом. Коля мог вскочить посреди ночи и во сне прокричать: «Отдайте быстро автомат!» Он не рассказывал про Афганистан, я не спрашивала.

Он отучился на механика, высшее получать не собирался. Младший сын уехал в Петербург, а Коля остался, устроился в соседнее село водителем. После работы любил фотографировать. Так они и прожили с женой 17 лет, детей не было. Он навещал меня каждый вечер. В ту субботу, перед тем как умереть, он приехал ко мне дров напилить. Немного напилил — сломалась пила. Коля прилег, сказал, что сердце болит, и попросил с ним посидеть. Я всю ночь с ним просидела, сама не смела уснуть. Утром в воскресенье проводила его домой. А в понедельник он умер. Пять лет назад муж мой тоже умер. Но он старый был, надоел мне. Не вставал почти, а как встанет — ничего не помнит, выбежит на улицу, скажет, что к Коле на могилу, а сам мимо — и заблудится. А мне потом ночами нужно было искать его и домой тащить. Как муж умер, не осталось никого у меня. Еще и кота Ваню зимой лисица утащила.

Это раньше в каждом доме жили по десять человек, а теперь я одна. У нас кладбище большое, вся деревня, кроме меня, там уже лежит. Дачники приезжают, но это только летом. Бывает, кто на Троицу приедет на могилки к своим, я тогда рада, тащу к себе домой на чай, на бутылочку. Еще два раза в неделю автолавка приезжает — и это круглый год. Не пропускаю никогда автолавку, беру все, что привозят, — хлеб, масло сливочное и подсолнечное, конфеты, печенье, колбасу. Своего-то не осталось ничего, только картошка. Дорого только — хлеб 60 рублей стоит, сметана 80 рублей.

Сотовой связи у нас нет, позвонить некому, клуб в селе давно закрыли, да и кто бы туда ходил. Книжек не осталось никаких, не осталось совсем ничего, вот и хожу с сыном говорить.

По дороге на кладбище за эти годы со мной случалось всякое. Людей уже не встретишь, зато зверей полно. Зайцы скачут — с ними я тоже говорю. Лоси бродят — лосей я угощаю хлебом, только близко не подхожу — они лягаются. Если летний день, я набираю Коле свежих полевых цветов. Весной вместе со мной ходят волки. Я не говорю с ними, потому что страшно с ними говорить, хоть они мне дурного не сделали ни разу. На кладбище звери со мной не заходят — снаружи ждут.

Я дохожу до Колиной могилы, и мы вместе завтракаем. Себе я чай приношу, ему пирожки, иногда картошки сварю домашней. Рассказываю про свои дела: каких зверей видела, сколько дров наколола накануне, что по телевизору показали, кто приходил к Малахову на «Пусть говорят». В Колин день рождения приношу торт и водку. Торт съедают птицы, а водку разливаю по рюмкам, которые здесь у могил стоят.

Не знаю, увижу ли Колю, когда умру наконец. В Бога я не верю. Хотя теперь, смотрю, все верят. Показывают по телевизору, как все ездят в церковь и крестятся. Дрова надо колоть, а не креститься. У нас в деревне часовню построили пару лет назад вместо той, что снесли в советское время. Толку от нее мало — она всегда закрыта. Я один раз рядом с часовней наткнулась на медведя. Столкнулись лицом к лицу. У меня из рук корзинка выпала, и орать хотела, но потом вспомнила, что в газете прочитала — орать не надо, сохраняйте спокойствие. А больше ничего и не поделаешь — в часовне дверь на замке, не спрячешься, а больше негде. И вот притворилась перед медведем, что мне не страшно. А у самой вены в глазах от напряжения лопаются. И медведь этот потерял ко мне интерес и ушел.

Коля всегда молчит в ответ на мои истории, и я уже привыкла. Говори что хочешь — он все равно молчит. Бывают дни, когда не хочется говорить, когда я злюсь, кричу: «На кого ты меня оставил!» Иногда приезжает младший сын из Петербурга, все к себе зовет. Но как я Колю оставлю? Я могу один день пропустить, когда приезжает автолавка, например, но чтобы уехать насовсем? И говорю младшему, что не уеду ни в какой Петербург. Да и не люблю я города — шумно и кругом чужие. Все на работу уйдут, а мне что целыми днями делать. В деревне хоть стены свои.

Я прощаюсь с Колей до того, как сядет солнце. В деревне в темноте на кладбищах не сидят. Говорят, так можно чертиков увидеть. Я первый год, когда Коля умер, хотела с ним Новый год встретить, но за пару часов до полуночи мне стало совсем нехорошо, я вернулась домой и больше так не делала.

Если лето — я иду домой не спеша, вспоминаю, как с годовалым Колей ягоды в лесу собирали. Если зима — думаю только, как бы до дома добраться через эти сугробы. Потом дров наколю и приготовлю все для завтрака. А там уже передача по телевизору. Правда, если электричество дадут. А не дадут — свечку зажгу и послушаю, как ветер дует, повспоминаю, как день прошел, как жизнь прожила".

Ад русской жизни, тотальное одиночество на ледяных просторах. тоска, безысходность и смерть.
Все, что видит русский провинциал, это стабильность за котороую он призван жить,а иногда умирать в дивном новом мире, куда его очередная власть пытается загнать.
Жизнь рабов в самой большой тюрьме на Земле.

Esquire узнал у последней жительницы деревни Мягозеро в Ленинградской области Валентины Фоминой, почему, чтобы выжить в российской глубинке, нужно разговаривать с мертвыми.

"Когда двенадцать лет назад умер мой сын Коля, я не знала куда деться. Муж плакал, а я не плакала. Он говорил, что я не плачу, потому что не горюю. После похорон я взяла бутылку и веревку с гвоздем и пошла в баню. Прибила гвоздь, подготовила веревку. Сидела какое-то время, смотрела на нее. Не то. Я сняла веревку, вырвала гвоздь и выкинула бутылку. Пошла к лодке — решила утопиться. Но и там у меня ничего не получилось. Вернулась на могилу, и мне стало спокойнее. Поэтому я пошла туда и на следующий день. А потом и на следующий. Я и не заметила, что прошло двенадцать лет, как я каждый день провожу с сыном на кладбище.

Каждый день я просыпаюсь не зря. Я встаю, умываюсь и иду навестить сына. Иду, чтобы поговорить. Ведь кроме как с сыном мне больше поговорить не с кем — за последние десять лет все умерли или разъехались, и в нашей деревне я осталась совершенно одна. В летний день до кладбища идти минут тридцать, в метель — около часа. Чтобы зимой было проще идти через сугробы, я делаю себе лыжи: привязываю к ботинкам куски дерева, со двора беру две палки в руки и иду себе.

Я в Мягозере живу почти всю жизнь. Родилась в 1939 году в семнадцати километрах отсюда, а переехала в 1961-м, как замуж вышла. Стала работать в колхозе «Путь к коммунизму» зоотехником, потом повысили до бригадира. Вела учет на ферме. Скота было много, всех коров по кличкам надо было знать, раз в месяц каждую корову на жир проверять. Работы было так много, что даже ночами иногда со скотом хлопотала. Коля видел, что у меня много работы, и помогал — как пошел в первый класс, сам стал свое белье стирать, а летом траву косил, заготовлял на зиму. И полы мыл, всегда мыл полы. Коля уже когда умер, я иногда слышала, как он моет полы. Пойду на кухню, а там нет никого.

Коля умер, когда ему было ровно 40 с половиной лет. Они с женой жили в соседнем селе. Когда он вернулся из армии, работы в деревне совсем не стало, все совхозы уже распались. На тяжелых работах в лесу он не мог — сердце у него болело после армии сильно. Афганистан сделал его нервным. Там на его глазах ребят убивали. В первые дни, когда он только вернулся, я спала с ним рядом. Коля мог вскочить посреди ночи и во сне прокричать: «Отдайте быстро автомат!» Он не рассказывал про Афганистан, я не спрашивала.

Он отучился на механика, высшее получать не собирался. Младший сын уехал в Петербург, а Коля остался, устроился в соседнее село водителем. После работы любил фотографировать. Так они и прожили с женой 17 лет, детей не было. Он навещал меня каждый вечер. В ту субботу, перед тем как умереть, он приехал ко мне дров напилить. Немного напилил — сломалась пила. Коля прилег, сказал, что сердце болит, и попросил с ним посидеть. Я всю ночь с ним просидела, сама не смела уснуть. Утром в воскресенье проводила его домой. А в понедельник он умер. Пять лет назад муж мой тоже умер. Но он старый был, надоел мне. Не вставал почти, а как встанет — ничего не помнит, выбежит на улицу, скажет, что к Коле на могилу, а сам мимо — и заблудится. А мне потом ночами нужно было искать его и домой тащить. Как муж умер, не осталось никого у меня. Еще и кота Ваню зимой лисица утащила.

Это раньше в каждом доме жили по десять человек, а теперь я одна. У нас кладбище большое, вся деревня, кроме меня, там уже лежит. Дачники приезжают, но это только летом. Бывает, кто на Троицу приедет на могилки к своим, я тогда рада, тащу к себе домой на чай, на бутылочку. Еще два раза в неделю автолавка приезжает — и это круглый год. Не пропускаю никогда автолавку, беру все, что привозят, — хлеб, масло сливочное и подсолнечное, конфеты, печенье, колбасу. Своего-то не осталось ничего, только картошка. Дорого только — хлеб 60 рублей стоит, сметана 80 рублей.

Сотовой связи у нас нет, позвонить некому, клуб в селе давно закрыли, да и кто бы туда ходил. Книжек не осталось никаких, не осталось совсем ничего, вот и хожу с сыном говорить.

По дороге на кладбище за эти годы со мной случалось всякое. Людей уже не встретишь, зато зверей полно. Зайцы скачут — с ними я тоже говорю. Лоси бродят — лосей я угощаю хлебом, только близко не подхожу — они лягаются. Если летний день, я набираю Коле свежих полевых цветов. Весной вместе со мной ходят волки. Я не говорю с ними, потому что страшно с ними говорить, хоть они мне дурного не сделали ни разу. На кладбище звери со мной не заходят — снаружи ждут.

Я дохожу до Колиной могилы, и мы вместе завтракаем. Себе я чай приношу, ему пирожки, иногда картошки сварю домашней. Рассказываю про свои дела: каких зверей видела, сколько дров наколола накануне, что по телевизору показали, кто приходил к Малахову на «Пусть говорят». В Колин день рождения приношу торт и водку. Торт съедают птицы, а водку разливаю по рюмкам, которые здесь у могил стоят.

Не знаю, увижу ли Колю, когда умру наконец. В Бога я не верю. Хотя теперь, смотрю, все верят. Показывают по телевизору, как все ездят в церковь и крестятся. Дрова надо колоть, а не креститься. У нас в деревне часовню построили пару лет назад вместо той, что снесли в советское время. Толку от нее мало — она всегда закрыта. Я один раз рядом с часовней наткнулась на медведя. Столкнулись лицом к лицу. У меня из рук корзинка выпала, и орать хотела, но потом вспомнила, что в газете прочитала — орать не надо, сохраняйте спокойствие. А больше ничего и не поделаешь — в часовне дверь на замке, не спрячешься, а больше негде. И вот притворилась перед медведем, что мне не страшно. А у самой вены в глазах от напряжения лопаются. И медведь этот потерял ко мне интерес и ушел.

Коля всегда молчит в ответ на мои истории, и я уже привыкла. Говори что хочешь — он все равно молчит. Бывают дни, когда не хочется говорить, когда я злюсь, кричу: «На кого ты меня оставил!» Иногда приезжает младший сын из Петербурга, все к себе зовет. Но как я Колю оставлю? Я могу один день пропустить, когда приезжает автолавка, например, но чтобы уехать насовсем? И говорю младшему, что не уеду ни в какой Петербург. Да и не люблю я города — шумно и кругом чужие. Все на работу уйдут, а мне что целыми днями делать. В деревне хоть стены свои.

Я прощаюсь с Колей до того, как сядет солнце. В деревне в темноте на кладбищах не сидят. Говорят, так можно чертиков увидеть. Я первый год, когда Коля умер, хотела с ним Новый год встретить, но за пару часов до полуночи мне стало совсем нехорошо, я вернулась домой и больше так не делала.

Если лето — я иду домой не спеша, вспоминаю, как с годовалым Колей ягоды в лесу собирали. Если зима — думаю только, как бы до дома добраться через эти сугробы. Потом дров наколю и приготовлю все для завтрака. А там уже передача по телевизору. Правда, если электричество дадут. А не дадут — свечку зажгу и послушаю, как ветер дует, повспоминаю, как день прошел, как жизнь прожила".